|
ЗА ОДЕССУ
Дина Рубина
Я всегда ее любила — по книгам, ни разу в ней не бывав. Стоит ли
объяснять, что значат для литератора эти имена — Бабель, Олеша,
Паустовский, Ильф и Петров?..
Покидая в 90-м Советский Союз, я оплакивала свою несбывшуюся Одессу,
так как была уверена, что уже никогда, никогда не окажусь на ее
легендарных улицах и бульварах. Но так уж случилось: в тяжелом и нищем
93-м меня — уже из Израиля — пригласили приехать в Одессу, выступить.
И вот — промозглый ноябрь, некогда очаровательные, но обветшавшие
особняки, вывернутые лампочки в подъездах, выбитые ок…
Первая наша встреча с легендарным городом как-то не заладилась. А
может, грустно подумала я, Одессы-то уже и нет, одесситы
разъехались, остались дожди, грязь, уныние и запустение…
С такими тяжелыми мыслями я взобралась в вагон пустого, по вечернему
времени, трамвая. И первым делом увидела плакат, на котором
была изображена дамочка, перебегающая трамвайные пути. Рисунок был
снабжен четверостишием:
«Быть может, мечтая о сцене, о славе, Она отступила от уличных правил,
Забыв, что подобная неосторожность Буквально отрежет такую
возможность!»
Замерев от восторга, я опустила взгляд, и на спинке скамьи впереди
себя увидела процарапанное: «Все мущины — обманщики и притворщики!», а
чуть ниже: «Вы, Розочка, тоже не ангел!»
А уж усевшись и подобрав с сиденья оставленный газетный лист,
немедленно уперлась в объявление Одесской киностудии: «Для съемок
нового цветного, широкоформатного художественного фильма требуются
люди с идиотским выражением лица». И не успев задохнуться проглоченным
воплем удачи, тут же прочла в разделе «Спортивные новости»: «Вчера в
Москве
состоялся матч между одесским „Черноморцем“ и местной футбольной командой».
Нет, подумала я, Одесса никуда не уехала, ее не размыли дожди, просто
она переживает очередную эпоху очередной революции…
Надо, поняла я, оказаться в одесском трамвае в час пик. И уже на
другой день я висела на ступеньке трамвая, вслушиваясь
в перекличку внутри вагона: «Соня, ты вошла, Соня?!» — «Она еще как
вошла! Она уже трижды мне на ногу наступила!»
Меня подпирал какой-то молодой человек в голубой рубахе. Он висел на
подножке, двери не закрывались, и вагоновожатый
время от времени говорил в микрофон: «Ну ты, холубой… поднимись же с
подножки… Холубой, я ж сейчас не знаю — шо будет… Тебя мамця не
узнает, холубой…» Наконец, он остановил трамвай, выскочил с обрубком
резинового шланга в руке, подбежал к задней двери и со всего размаху
ка-ак треснет по спине молодого человека!
Я со страху чуть не свалилась. Вот, думаю, будет сейчас побоище!
Ничуть не бывало. Не выпуская поручней из рук, молодой
человек повернул голову в профиль и сказал спокойно: «Не понял юмора!»
И еще одну прелестную сцену видела я в одесском трамвае. Это был
полупустой вагон, и у окна сидели две то ли москвички,
то ли петербуржанки. Одна из них громко обсуждала пыльную, грязную и
провинциальную Одессу, которая есть ни что иное —
как литературный миф. После этих ее слов в вагоне воцарилась тяжелая
пауза. Одесситы переглядывались и ждали —
кто возьмет соло. Наконец, маленький сутулый старичок, меланхолично
глядя перед собой, сказал задумчиво: «Да-а-а… коне-е-ечно… Одесса
могла понравиться только такому голодранцу, как Пушкин… Но он здесь
полюбил, и ему ответили взаимностью! А вам, мадам, даже если б вы и
полюбили здесь кого-то, ответить взаимностью не смог бы даже такой
старый еврей, как я!» И все вздохнули с облегчением, и трамвай покатил
дальше.
А объявления — одесские объявления! Таблички, дощечки, записки… На
дверях одной аптеки я видела целых два. Одно казенное: «Аптека
временно закрыта», другое рукописное, пониже: «Фима, заходи!» А на
дверях круглосуточной аптеки висел листок с написанным от руки:
«Слышу! Уже иду!.
В те дни я просто гуляла и гуляла по Одессе, заглядывая в какие-то
лавки, посматривая в открытые окна, забредая во дворы… С одного
балкона свешивался по грудь старик в тельняшке, видно, из бывших
моряков.
— «Хаю-ду-ю-ду, вашу мать! — орал он на ссорящихся во дворе соседок. —
Гуд морнинг, бляди!»
И вот так, гуляя, из дверей одной раскрытой настежь лавочки я
услышала: — Дама, зайдите! Такого вы еще не видали! Я, конечно, вошла,
и едва взглянула, поняла: да, такого я не видала. Это была величавая
женщина с лицом императрицы, невероятных габаритов. Третий подбородок
плавно переходил у нее в грудь, грудь — в живот, живот — в колени. И
все это расстилалось вокруг и занимало всю небольшую комнатку. А на
прилавке перед ней были разложены женские рейтузы невероятных
расцветок, какие в народе называются «сотчные». Увидев меня, она
схватила огромные фиолетовые трико, развернула баяном на своем могучем
бюсте и страстно проговорила: — Теплые штаны для вашей мами!
Я поняла, что не могу отсюда уйти без добычи. — Скажите… — спросила я,
замирая от блаженства… — а моего размера у вас что-нибудь? Она смерила
меня оценивающим взглядом и отрезала: — Дама! Шо вы с себя строите?
— Понимаете… — проговорила я. — Вот если б на этой майке были цветы… —
Да-а-ама! — пропела она презрительно. — Вам нужны цветы?! Так
по-са-ди-те их!
Именно в Одессе я увидела настоящую дощатую будку часового мастера,
каких нигде уже не осталось. Накануне я сдуру купила часы,
легкомысленно забыв наставления Великого Комбинатора, что вся
контрабанда в Одессе
делается на Малой Арнаутской. Само собой, на вторые сутки часики мирно
усопли. Так что, можно представить, с какой надеждой
я кинулась к будке часовщика. В ней сидел маленький лысый старичок, с
насаженным на глаз картонным стаканом-линзой. Мой дед был точно таким
часовщиком в Харькове, поэтому я чуть не прослезилась.
— Боже мой! — воскликнула я. — Только в Одессе остались такие часовые
будочки. Он поднял лысину, переставил стаканчик на лоб и внимательно
на меня посмотрел. — Мадам — грустно проговорил он.
— От Одессы осталась одна интонатия. А взглянув на мои
новоприобретенные часы, вздохнул и сказал:
— Вам нужен трамвай. — Какой номер? — встрепенулась я, думая, что он
направляет меня в какой-нибудь Дом быта поблизости. — А это вам без
разницы, — ответил он без улыбки. — Дождитесь трамвая и положите этот
хлам на рельсы. Для развлечения.
Вообще, в этот, да и в следующие мои приезды со мной в Одессе
происходили разные забавные и трогательные случаи и встречи, о которых
когда-нибудь расскажу.Но самым страшным впечатлением был мой
собственный вечер в
Израильском культурном центре. Ну, думала я, одесская публика должна
быть самой чуткой к юмору. Выступаю я легко,
артистично, рассказываю много смешного и, в общем, не утомляю публику
своей прозой. Наградой мне обычно бывает
неумолкающий смех аудитории. Но тут… Внимательно и строго глядя на
меня, одесситы молча выслушивали всю мою
ударную программу. Прошли полчаса… Я поняла, что это — провал. Никогда
в жизни мне не было так страшно и так одиноко на сцене… Благодаря
своему опыту «вечной выступальщицы», я дотянула вечер до конца, в
полуобмороке промямлила какие-то
завершающие слова. И тогда из заднего ряда поднялся здоровенный
пожилой дядька с лицом персонажа из бабелевского
рассказа и авторитетным тоном вежливо сказал: — Спасибо! Вы всех нас
удовлетворили!
_________________
Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!
Ш.
.
|
Вход
Регистрация
FAQ
Поиск
